Гребенщикова я впервые услышал на втором курсе института. Это был 1985 год и нас отправили работать на консервный завод в Ленинск. Теперь понимаешь, что, наверное, это было самое лучшее время, еще не отравленное никакой гадостью и трагедиями… Однокурсник Федор взял туда свой кассетный магнитофон: он был меломан и даже пытался группу создавать (крутил он нам как-то кассеты со своими опытами – совершенно невыносимыми), и был в курсе музыкальных новинок и вообще много знал о рок музыке. Это благодаря ему впервые познакомился с оперой «Иисус Христос суперзвезда», «Лед Зеппелином» и многим другим. Он нам тогда ставил «Браво» и «Радио Африка» «Аквариума». БГ мне показался странным малым, его тексты выглядели слегка абсурдными (что, впрочем, мне нравилось), но в целом музыка была интересной, особенно мрачненькая песня «Рок-н-ролл мертв, а я еще нет»; меня тогда очаровывало все мрачное.
А потом началась перестройка, крушение всех основ. Я тяжело все это переживал. А тогда по телевидению крутили клип БГ «Полковник Васин». Страну ломали, мы капитулировали в «холодной войне», а БГ пел:
Полковник Васин собрал свой полк
И сказал им:" Пойдем домой.
Мы ведем войну уже семьдесят лет.
Мы считали, что жизнь это бой,
Но по новым данным разведки
Мы воевали сами с собой".
В клипе, напоминавшем фрагмент из фильма «Бумбараш», где дезертиры ехали с фронта, тоже ехал поезд, а Гребенщиков вдохновенно в припеве повторял:
Этот поезд в огне и нам не на что больше жать.
Этот поезд в огне и нам некуда больше бежать.
Эта земля была нашей, пока мы не увязли в борьбе.
Она умрет, если будет ничьей, пора вернуть эту землю себе.
А еще там говорилось:
И если мы хотим, чтобы было куда вернуться -
То время вернуться домой.
И уж в самом конце:
Но хватит ползать на брюхе
Мы уже возвратились домой.
Поезд полковника Васина, прекратившего битву, мчался домой. Так считал тогда БГ. Я его в те времена за эту песню и клип очень сильно невзлюбил. Зло подумал: «И ты туда же, гадина!» Их было много тогда – таких вдохновенных певцов перестройки и надвигающейся катастрофы.
Но со временем я немножко отношение к БГ все-таки изменил. Особенно, когда услышал его песню «Кладбище». Он эту песню написал не позднее 1995 года. И хотя песня – это не стихи, ее надо слушать, я все-таки приведу ее текст:
Село солнце за Гималаи,
Чтоб назавтра вновь взойти;
Бредет йогин на кладбище
Отсекать привязанности.
У него труба из кости,
Он начнет в нее трубить;
Созовет голодных духов –
Их собой поить-кормить.
Они съедят его тело,
Они выпьют кровь до дна;
И к утру он чист-безгрешен,
Не привязан ни хрена.
Ох, мы тоже трубим в трубы,
У нас много трубачей;
И своею кровью кормим
Сытых хамов-сволочей;
Столько лет – а им все мало.
Неужель мы так грешны?
Ох, скорей бы солнце встало
Над кладбищем моей родины...
Песня и в музыкальном, и в смысловом отношении – сильная. И исполнил ее БГ прекрасно, мне кажется, это одна из его самых больших творческих удач. Но самое главное – это подобие некоего прозрения. Оказывается, веселый поезд привез полковника Васина не домой, а на кладбище… Мрачное кладбище в беззвездной ночи с злыми, голодными духами – такой увидел БГ свою Родину…
Образ мертвой Родину у БГ жуткий, но не отвратительный. А есть еще один образ смерти – с невыносимым непотребством разложения, которое пытался поэтизировать Бодлер:
Вы помните ли то, что видели мы летом?
Мой ангел, помните ли вы
Ту лошадь дохлую под ярким белым светом,
Среди рыжеющей травы...
В лирическом отступлении в «Мертвых душах» Гоголь сравнивает Русь с лихо мчащейся тройкой: «Русь, куда ж несешься ты? дай ответ. Не дает ответа. Чудным звоном заливается колокольчик; гремит и становится ветром разорванный в куски воздух; летит мимо все, что ни есть на земли, и, косясь, постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государства».
Этот отрывок цитировали и цитирую при всяком случае: мчится куда-то Русь, но непонятно куда…
А есть другой интересный образ, впечатливший меня и засевший в памяти на долгие годы - сон Раскольникова из «Преступления и наказания»: «В большую такую телегу впряжена была маленькая, тощая, саврасая крестьянская клячонка, одна из тех, которые — он часто это видел — надрываются иной раз с высоким каким-нибудь возом дров или сена, особенно коли воз застрянет в грязи или в колее, и при этом их так больно, так больно бьют всегда мужики кнутами, иной раз даже по самой морде и по глазам, а ему так жалко, так жалко на это смотреть, что он чуть не плачет, а мамаша всегда, бывало, отводит его от окошка. Но вот вдруг становится очень шумно: из кабака выходят с криками, с песнями, с балалайками пьяные-препьяные большие такие мужики в красных и синих рубашках, с армяками внакидку. «Садись, все садись! — кричит один, еще молодой, с толстою такою шеей и с мясистым, красным, как морковь, лицом, — всех довезу, садись!» Но тотчас же раздается смех и восклицанья:
— Этака кляча да повезет!
— Да ты, Миколка, в уме, что ли: этаку кобыленку в таку телегу запрег!
— А ведь савраске-то беспременно лет двадцать уж будет, братцы!
— Садись, всех довезу! — опять кричит Миколка, прыгая первый в телегу, берет вожжи и становится на передке во весь рост. — Гнедой даве с Матвеем ушел, — кричит он с телеги, — а кобыленка этта, братцы, только сердце мое надрывает: так бы, кажись, ее и убил, даром хлеб ест. Говорю садись! Вскачь пущу! Вскачь пойдет! — И он берет в руки кнут, с наслаждением готовясь сечь савраску.
… Все лезут в Миколкину телегу с хохотом и остротами. Налезло человек шесть, и еще можно посадить. Берут с собою одну бабу, толстую и румяную.
— Садись! Все садись! — кричит Миколка, — всех повезет. Засеку! — И хлещет, хлещет, и уже не знает, чем и бить от остервенения.
— Папочка, папочка, — кричит он отцу, — папочка, что они делают? Папочка, бедную лошадку бьют!
— Секи до смерти! — кричит Миколка, — на то пошло. Засеку!
Он бросает кнут, нагибается и вытаскивает со дна телеги длинную и толстую оглоблю, берет ее за конец в обе руки и с усилием размахивается над савраской.
Раздается тяжелый удар.
— Секи ее, секи! Что стали! — кричат голоса из толпы.
А Миколка намахивается в другой раз, и другой удар со всего размаху ложится на спину несчастной клячи. Она вся оседает всем задом, но вспрыгивает и дергает, дергает из всех последних сил в разные стороны, чтобы вывезти; но со всех сторон принимают ее в шесть кнутов, а оглобля снова вздымается и падает в третий раз, потом в четвертый, мерно, с размаха. Миколка в бешенстве, что не может с одного удара убить.
— Топором ее, чего! Покончить с ней разом, — кричит третий.
— Эх, ешь те комары! Расступись! — неистово вскрикивает Миколка, бросает оглоблю, снова нагибается в телегу и вытаскивает железный лом. — Берегись! — кричит он и что есть силы огорошивает с размаху свою бедную лошаденку. Удар рухнул; кобыленка зашаталась, осела, хотела было дернуть, но лом снова со всего размаху ложится ей на спину, и она падает на землю, точно ей подсекли все четыре ноги разом.
— Добивай! — кричит Миколка и вскакивает, словно себя не помня, с телеги. Несколько парней, тоже красных и пьяных, схватывают что попало — кнуты, палки, оглоблю, и бегут к издыхающей кобыленке. Миколка становится сбоку и начинает бить ломом зря по спине. Кляча протягивает морду, тяжело вздыхает и умирает.
— Доконал! — кричат в толпе».
Интересно, а кто-то когда-нибудь высказывал мысль, что в этом сне Достоевский тоже нарисовал образ Руси – но не мчащейся по простору, а измученной, изнуренной и добиваемой?
Когда в 1917 году рухнула Российская империя, Максимилиан Волошин написал отчаянные строки:
С Россией кончено… На последях
Её мы прогалдели, проболтали,
Пролузгали, пропили, проплевали,
Замызгали на грязных площадях,
Распродали на улицах: не надо ль
Кому земли, республик, да свобод,
Гражданских прав? И родину народ
Сам выволок на гноище, как падаль.
Как падаль…
Но Волошин ошибся и лошадка еще поскакала, да как поскакала! Но потом все кончилось… И в этот раз рука палача с тяжелым ломом кажется не подвела: «кобыленка зашаталась, осела, хотела было дернуть, но лом снова со всего размаху ложится ей на спину, и она падает на землю, точно ей подсекли все четыре ноги разом».
Стихотворение Бодлера, что я помянул выше, называется «Падаль»:
Вы помните ли то, что видели мы летом?
Мой ангел, помните ли вы
Ту лошадь дохлую под ярким белым светом,
Среди рыжеющей травы?
Полуистлевшая, она, раскинув ноги,
Подобно девке площадной,
Бесстыдно, брюхом вверх лежала у дороги,
Зловонный выделяя гной.
И солнце эту гниль палило с небосвода,
Чтобы останки сжечь дотла,
Чтоб слитое в одном великая Природа
Разъединенным приняла.
И в небо щерились уже куски скелета,
Большим подобные цветам.
От смрада на лугу, в душистом зное лета,
Едва не стало дурно вам.
Спеша на пиршество, жужжащей тучей мухи
Над мерзкой грудою вились,
И черви ползали и копошились в брюхе,
Как черная густая слизь.
Мы ругам власть, мы замечаем, что над нами словно бы жужжащей тучей вьются странные голодные сущности – то ли злые духи, то ли мухи, которые впиваются и жрут нас. И причина этой оказии нам не вполне ясна, хотя при определенном усилии могло бы возникнуть страшное подозрение: эти гады так атакуют нас потому, что мы стали падалью… Но падаль по определению далека от того, чтобы анализировать ситуацию, она просто бесстыдно лежит вверх брюхом подставляя свой зловонный гной мушиной туче. Кстати, помните кто такой Вельзевул? Бааль-Зевув - означает «повелитель мух»… Мухи и черви поедают то, что уже перестало быть жизнью, они санитары. И этот процесс занимает некоторое время.
Гамлет. - Много ли пролежит человек в земле, пока не сгниет?
Первый могильщик. - Да как вам сказать… Если он не протухнет заживо – сейчас пошел такой покойник, что едва дотягивает до похорон, – то лет восемь-девять продержится.
Гамлет. Дай взгляну. (Берет череп в руки). Бедный Йорик! Я знал его, Горацио. Это был человек бесконечного остроумия, неистощимый на выдумки. … А теперь это само отвращение и тошнотой подступает к горлу.
Свежие комментарии