Когда б я уголь взял для высшей похвалы —
Для радости рисунка непреложной, —
Я б воздух расчертил на хитрые углы
И осторожно и тревожно.
Чтоб настоящее в чертах отозвалось,
В искусстве с дерзостью гранича,
Я б рассказал о том, кто сдвинул мира ось,
Ста сорока народов чтя обычай.
Я б поднял брови малый уголок
И поднял вновь и разрешил иначе:
Знать, Прометей раздул свой уголек, —
Гляди, Эсхил, как я, рисуя, плачу!

Я б несколько гремучих линий взял,
Все моложавое его тысячелетье,
И мужество улыбкою связал
И развязал в ненапряженном свете,
И в дружбе мудрых глаз найду для близнеца,
Какого не скажу, то выраженье, близясь
К которому, к нему, — вдруг узнаешь отца
И задыхаешься, почуяв мира близость.
И я хочу благодарить холмы,
Что эту кость и эту кисть развили:
Он родился в горах и горечь знал тюрьмы.
Хочу назвать его — не Сталин, — Джугашвили!

Художник, береги и охраняй бойца:
В рост окружи его сырым и синим бором
Вниманья влажного. Не огорчить отца
Недобрым образом иль мыслей недобором,
Художник, помоги тому, кто весь с тобой,
Кто мыслит, чувствует и строит.
Не я и не другой — ему народ родной —
Народ-Гомер хвалу утроит.
Художник, береги и охраняй бойца:
Лес человечества за ним поет, густея,
Само грядущее — дружина мудреца
И слушает его все чаще, все смелее.

Он свесился с трибуны, как с горы,
В бугры голов. Должник сильнее иска,
Могучие глаза решительно добры,
Густая бровь кому-то светит близко,
И я хотел бы стрелкой указать
На твердость рта — отца речей упрямых,
Лепное, сложное, крутое веко — знать,
Работает из миллиона рамок.
Весь — откровенность, весь — признанья медь,
И зоркий слух, не терпящий сурдинки,
На всех готовых жить и умереть
Бегут, играя, хмурые морщинки.

Сжимая уголек, в котором все сошлось,
Рукою жадною одно лишь сходство клича,
Рукою хищною — ловить лишь сходства ось —
Я уголь искрошу, ища его обличья.
Я у него учусь, не для себя учась.
Я у него учусь — к себе не знать пощады,
Несчастья скроют ли большого плана часть,
Я разыщу его в случайностях их чада…
Пусть недостоин я еще иметь друзей,
Пусть не насыщен я и желчью и слезами,
Он все мне чудится в шинели, в картузе,
На чудной площади с счастливыми глазами.

Глазами Сталина раздвинута гора
И вдаль прищурилась равнина.
Как море без морщин, как завтра из вчера —
До солнца борозды от плуга-исполина.
Он улыбается улыбкою жнеца
Рукопожатий в разговоре,
Который начался и длится без конца
На шестиклятвенном просторе.
И каждое гумно и каждая копна
Сильна, убориста, умна — добро живое —
Чудо народное! Да будет жизнь крупна.
Ворочается счастье стержневое.

И шестикратно я в сознаньи берегу,
Свидетель медленный труда, борьбы и жатвы,
Его огромный путь — через тайгу
И ленинский октябрь — до выполненной клятвы.
Уходят вдаль людских голов бугры:
Я уменьшаюсь там, меня уж не заметят,
Но в книгах ласковых и в играх детворы
Воскресну я сказать, что солнце светит.
Правдивей правды нет, чем искренность бойца:
Для чести и любви, для доблести и стали
Есть имя славное для сжатых губ чтеца —
Его мы слышали и мы его застали

Арсений Тарковский

Миновала неделя немыслимой этой разлуки.
Трудно сердцу сыновнему сердце его пережить.
Трудно этим рукам пережить его сильные руки
И своё повседневное малое дело вершить.

И себя самому трудно телу нести, тяжелея.
Подойти, постоять, подойти ещё ближе на пядь…
Трудно веки поднять и взглянуть на гранит мавзолея,
Оба имени вместе одно за другим прочитать.

Трудно слышать ушам, как шумит этот город высокий, —
А строителя города больше не видит народ…
Трудно этим словам собираться и строиться в строки
Без надежды на то, что и он их, быть может, прочтёт.

Трудно стрелкам часов без него мерить время на башне,
Трудно с юга теплу в этот год пробиваться в Москву,
И лесам без него трудно жить его лаской вчерашней,
И полям без него над собою глядеть в синеву.

Трудно жить без него и просторам советской державы,
И далёким краям всей захлёстнутой горем земли.
Трудно жить без него. Но лучи его правды и славы
В человеческий разум и в сердце навеки вошли.

Без него и друзьям его, в битвах испытанным, трудно,
Но в годину суровую приняли знамя вождя,
И меж тем, как лежит он, закованный в сон непробудный,
Глаз своих не смыкают, путём его землю ведя.

Пересилим себя, одолеем великое горе,
С тем же именем в сердце, как в битвы ходили при нём
Словно горы высокие, словно глубокое море,
Стиснув зубы, скрепившись, и эту беду перейдём.

Мы — солдаты его. Ничего что мы все постарели
В эти горькие дни. Разве слёзы седых матерей
В годы грозных боёв не влекли нас к возвышенной цели,
И не стали мы разве от ран своих втрое сильней?

Мы видали его в дни народных торжеств и тревоги,
Так расскажем о нём малым детям своим, потому
Что идут и они вслед за нами по нашей дороге, —
Пусть же будут верны и они беззаветно ему.

Скажем детям: — Он дал нам великое счастье и право
Жить бессмертьем его и народы от гибели спас;
Был он скромен и мудр, и его неизбывная слава
Окружает, как воздух, и делает сильными нас.

Миру — мир завещал он. И в каждом свободном порыве,
В каждом нашем он жив.
Может быть, из людей
Был наш Сталин, как вождь, наш отец — всех на свете
счастливей,
Ибо счастье людское он создал рукою своей.

Николай Асеев, из «Повести пламенных лет»

И Сталин тогда представлялся нам,
не в пышном наряде — главным из главных, —
держался он с твёрдым достоинством. Сам
поэтов выслушивая, как равных.

Он нравился нам одеждой простой,
негромкой, раздельной, внушительной речью,
и я бы хотел не для славы пустой
постигнуть натуру его человечью.

Я Сталина так бы тогда описал:
он чуть рябоватый и чуть грубоватый,
просмолены солнцем его волоса,
но прежде всего он — не обыватель!

Вы Сталина сравниваете с орлом?
Что толку и чести равнять его с птицей!
Скорее — с гранёным алмазным сверлом,
которым гранитное время сверлится.

Он бродит один средь кремлёвских палат,
вживаясь в чужой стародавний обычай;
он носит шинель, как тюремный бушлат
без всяких особых петлиц и отличий.

Его до синя ненавидят враги,
не смогшие вбить в нашу спаянность клинья;
он носит короткие сапоги,
но шаг его твёрд, непреклонен и длинен.

И мы с ним сроднились — с шинелью его,
с курящейся трубкой, улыбкой усатой,
со всею фигурой его боевой,
грозящею старому миру осадой.

Стихи Ахматовой о Сталине

Пусть миру этот день запомнится навеки,
Пусть будет вечности завещан этот час.
Легенда говорит о мудром человеке,
Что каждого из нас от страшной смерти спас.

Ликует вся страна в лучах зари янтарной,
И радости чистейшей нет преград, -
И древний Самарканд, и Мурманск заполярный,
И дважды Сталиным спасенный Ленинград

В день новолетия учителя и друга
Песнь светлой благодарности поют, -
Пускай вокруг неистовствует вьюга
Или фиалки горные цветут.

И вторят городам Советского Союза
Всех дружеских республик города
И труженики те, которых душат узы,
Но чья свободна речь и чья душа горда.

И вольно думы их летят к столице славы,
К высокому Кремлю - борцу за вечный свет,
Откуда в полночь гимн несется величавый
И на весь мир звучит, как помощь и привет.

21 декабря 1949

Волга - Дон

В грозном вое степных ураганов,
Рассекая земную грудь,
Мимо древних скифских курганов
Волга к Дону проводит путь.
Если небо повито туманом,
Луч прожектора светел и прям,
Экскаватор живым великаном
По бескрайним шагает степям.
Что Петровской было мечтою,
Стало былью в наш мудрый век.
Здесь усилья свои утроит,
Чтоб добиться всего, человек.
И прочнее ижевской стали
(Это значит, прочнее всего)
Слово то, что сказал нам Сталин, -
Наша слава и торжество.

Февраль 1951 Ленинград


И Вождь орлиными очами
Увидел с высоты Кремля,
Как пышно залита лучами
Преображенная земля.

И с самой середины века,
Которому он имя дал,
Он видит сердце человека,
Что стало светлым, как кристалл.

Своих трудов, своих деяний
Он видит спелые плоды,
Громады величавых зданий,
Мосты, заводы и сады.

Свой дух вдохнул он в этот город,
Он отвратил от нас беду, -
Вот отчего так тверд и молод
Москвы необоримый дух.

И благодарного народа
Вождь слышит голос:
«Мы пришли
Сказать, - где Сталин, там свобода,
Мир и величие земли!»

Декабрь 1949